За восемь лет в Москве Данхаяа занялась деколониальным активизмом, исследовала свой болезненный опыт и создала проект про коренных людей из шести национальных азиатских регионов в составе России — подкаст «говорит республика_».
Журналистка «Людей Байкала» из Бурятии Алина Головина поговорила с активисткой о том, почему важно проговаривать травмы, с чего начинается деколонизация и могут ли национальные республики объединиться для чего-то полезного. По предложению Данхайи собеседницы обращаются друг к другу «ты».
* Названия Тыва и Тува равноправны, это закреплено в Конституции республики. В официальных документах принято использовать вариант «Республика Тыва», а в речи и в СМИ чаще встречается «Тува». Данхаяа использует в разговоре название Тува.
«Стоило уехать, как мир обрушивался на меня со всей своей ксенофобностью»
— Данхаяа, расскажи о себе.
— Я родилась и выросла в Кызыле, после окончания школы уехала учиться в Москву, там прожила восемь лет — работала клиентской менеджеркой в IT-компании, занималась фемактивизмом, а в 2021 году уволилась и осуществила свою детскую мечту — пошла на литературные курсы и занялась писательством. С марта 2022 года живу в Берлине и занимаюсь подкастом и антивоенным активизмом.
— Ты рассказывала, что в Туве до 90% коренных жителей знают тувинский и считают его родным. Почему для тебя приоритетным стал русский язык и проблема ли это?
— Я городская, выросла в Кызыле. Меня отдали в «русский» садик, позже — в «русский» класс в школе. Это было проявлением заботы моей мамы, русскоязычные классы считались престижнее. Я была книжным червем и зачитывалась русской литературой. К сожалению, у меня не было доступа к большому количеству зарубежной литературы в школе, и я вся в тот момент, на 80% точно, состояла из этой великой и прекрасной русской литературы «толстоевских» (сатирическое обозначение русской классической литературы, основанное на смешении фамилий Толстого и Достоевского — ЛБ). Я всё это читала и мечтала уехать в Москву, немного гордилась, что у меня такой красивый русский. В общем, я пережила весь треш с внутренним колониальным шовинистским взглядом на то, что там жизнь лучше. И я выберусь, потому что больше принадлежу к ним.
— Это уберегло тебя от дискриминации из-за национальности? Если нет, то когда ты с ней впервые встретилась?
— Мой опыт дискриминации на самом деле начался задолго до моего переезда в Москву. Мама находила возможности и отправляла меня в какие-то лагеря или санатории по путёвкам. Это были Краснодарский край, Хакасия, другие регионы. Мне тогда было 11-12 лет. Неважно, уезжала я за 500 километров от дома или несколько тысяч, везде я сталкивалась с каким-то феноменальным буллингом. Меня называли «китаёзой», «чёрной», никто не приглашал на дискотеке танцевать, был тотальный игнор либо снисходительное общение с разными пассивно-агрессивными оскорблениями. Я жила в своей Туве под куполом из классной комфортной среды: большинство говорят на тувинском, мы там ни с каким расизмом не сталкивались. Но только стоило уехать, как мир обрушивался на меня со всей своей ксенофобностью. Если в Туве я считалась симпатичной, умной, классной, то в этих лагерях всё вокруг давало мне понять, что, оказывается, я второсортная.
— Как это повлияло на тебя?
— Эти моменты контраста пробуждали очень нездоровые выводы в моей голове, что, получается, в Туве в целом уровень сильно ниже, чем в остальной России. И это абсолютно извращённое восприятие заставляло меня в подростковом возрасте снисходительно относиться к тувинской культуре и тувинскому во мне. Мне очень больно вспоминать случаи, когда родственники обращались ко мне по-тувински, а я отвечала по-русски, и могла сказать, что не понимаю их, хотя это ложь. Сейчас эти воспоминания вызывают у меня чувство горечи, мне жаль ту девочку-подростка.
— Что было дальше? Как тебя встретила Москва?
— Я часто сталкивалась с микроагрессией в общественных местах. Например, стою в очереди в магазине, и огромный русский мужик толкает меня и встаёт вперёд. Здесь нет явного словесного указания на то, что это из-за того, что я нерусская. Но всё-таки, думаю, будь я славянской внешности — этого бы не произошло. У меня неоднократно были большие проблемы с поиском жилья из-за имени и внешности. Или я, например, поднималась по лестнице на свой этаж, а навстречу мне спускались соседи и говорили: «Понаехали, чурки». И это говорилось не мне в лицо, а как бы себе, и уже когда они прошли на пролёт ниже. Я даже в моменте не могла им ничего крикнуть в ответ. И ты просто стоишь какое-то время, залипаешь на ступеньки перед собой. Ты всегда остаёшься с этим один на один, потому что когда ты с мужем или в компании, эти же самые соседи промолчат. И каждый такой эпизод шовинизма очень сильно меня подкашивал, хотя внешне я это не выражала. Потому что кому ни расскажи, все говорили: «Ой, не обращай внимания, будь выше этого, не будем опускаться до их уровня». Клянусь, ни разу не было такого, чтобы хоть кто-то прямо хорошенько взял и повозмущался вместе со мной.
— В интервью тебя часто расспрашивают о болезненном опыте? Ты устала от разговоров и воспоминаний об этом?
— Наоборот, когда в редких случаях журналисты крупных изданий интересуются моим подкастом, то в какой-то момент тема так или иначе переходит в рассказ о том, что я пережила. И сразу чувствуется лёгкое непонимание и даже отторжение. Людям очень некомфортно слушать про твои страдания, человек как будто чувствует себя атакованным твоей историей. Потому что они имеют малое представление о том, через какую дискриминацию проходят азиаты в России. Поэтому стоит обсуждать эти вопросы чаще — чтобы нормализировать проговаривание этих травм. Мне кажется, что большинство людей в России не особо понимают весь масштаб катастрофы, связанной с расизмом и шовинизмом в стране. Со стороны можно подумать, будто бы все эти деколониальные активисты только об этом и говорят, но это циркулирует только в узком кругу. Огромное количество людей считают, что весь расизм в России сконцентрирован только по отношению к темнокожим и мигрантам. Но это не так.
— Переживала ли ты физическое насилие, на тебя нападали?
— С бонхедами (на сленге так называют представителей молодёжной ультраправой субкультуры — ЛБ) я активно не сталкивалась. Я переехала в Москву в 2013 году, к этому времени самых ярых сторонников этой идеологии успели пересажать. Случаи физического насилия, которые произошли со мной, мне сложно классифицировать. Первый раз это произошло, когда я училась на первом курсе. Я ехала с подработки в пустом вагоне электрички в общагу, прислонилась к окну головой и заснула, вытянув ноги вперед. Проснулась от того, что какой-то дедок пинает меня и говорит: «Убрала свои ноги отсюда». Я убрала и спросила, в чём дело, он ответил, что хочет сесть. Я предложила ему занять другие свободные места, на что он начал меня снова пинать и говорить, что я чурка, и если буду выпендриваться, то он меня уроет. И это такой ужас, потому что дед говорил тихо и выглядел как божий одуванчик. Я не стала уходить, не хотела показаться слабой. И он всю дорогу смотрел на меня в упор и комментировал, что очень вольно я себя чувствую в России. Это были 40 минут насилия.
Второй случай произошёл на Ленинском проспекте у станции метро Октябрьская. Лето, я шла в наушниках в потоке людей, слушала музыку. Краем глаза заметила, что в мою сторону идёт мужчина и очень пристально смотрит на меня. За годы у тебя появляется как будто натренированная мышца, которая реагирует на излишнее внимание и заставляет тебя напрягаться и собираться, как будто готовясь к чему-то. Когда этот мужик проходил мимо, он ударил меня бутылкой по голове. Я упала. Он пошёл дальше. И вот я лежу на локтях, смотрю на удаляющегося мужика, а все люди просто идут мимо. Тогда я подумала, что это могла бы быть сцена из фильма, потому что только в кино может быть так, чтобы тебя ударили, а никто не подходит и не спрашивает, как у тебя дела, не пытается помочь. И было много мелких ситуаций — пихнуть в локоть, толкнуть, пнуть. Когда я несла свой грязный поднос на фудкорте, мне несколько раз говорили вслед: «Эй, у нас убери».
— Получается, ты восемь лет постоянно была в напряжении, подсознательно ждала удара или оскорблений. Когда тебе удалось расслабиться, или это до сих пор не ушло?
— Я перестала настолько напрягаться где-то через полгода в Берлине, когда переехала сюда в прошлом году после начала полномасштабного вторжения России в Украину. Я почувствовала изменения, когда ехала в метро, и там на меня в упор смотрел мужчина, а я не могла понять почему. Только через минуту я вспомнила ситуации в московском метро, где на меня всё время кто-то пялился. Там у меня это не вызывало вопросов, было понятно, почему я привлекаю внимание. До сих пор иногда триггерюсь, когда слышу русскую речь, от этого пока никак не могу отделаться, жду какие-то неприятные комментарии в свою сторону. При этом сейчас у меня в Берлине ровно другой опыт, нежели в Москве в общении с азиатами. В Москве я старалась отгородиться от комьюнити, не ходить на землячества, так называемые «Азия-пати», потому что считала, что так мы не интегрируемся в общество, а только диаспорируемся. Это была ошибка, потому что именно с этими людьми я могла бы разделить свой опыт переживания дискриминации, бывать в безопасной среде, где я в свой адрес не услышала бы расистских и шовинистских высказываний.
«Я сама смотрела на свой народ сверху вниз»
— Как ты работала с этой травмой, с тем, что ты мечтала стать частью «русского мира», но он оказался настолько жесток? Когда поняла, что это не ты или другие азиаты какие-то не такие, а само общество больно расизмом и шовинизмом?
— Сейчас я понимаю, что всегда чётко ощущала, что у меня двойственные чувства. С одной стороны, огромная любовь к Туве, потому что с ней связано всё, что меня сформировало — моя семья, природа. Ты сама знаешь, когда живёшь в национальной республике, природа становится неразрывной частью жизни, её фоном. Наши традиции, ритуалы, огромное число людей, которые столько тепла и любви мне дали. И вот эта вся щемящая огромная любовь сталкивается с тем, что в Москве меня называют чуркой. А это значит, что и отца, и маму, и всех-всех-всех родных называют чурками. И в какой-то момент — это противоречие должно было взорваться. Мне всё время было больно — и из-за внутренних противоречий, и из-за того, что я на контрасте видела разруху и высокие цены в Туве и блеск и роскошь в Москве. Я чувствовала эту несправедливость подспудно: не может быть такого, что в Москве все талантливые и успешные, а в Туве все ленивые и глупые.
— Эта несправедливость стала причиной того, что ты заинтересовалась деколониальностью и стала активисткой?
— В середине 2021 года, когда ушла с работы в писательство, я попала на лекцию про деколониальность писательницы Еганы Джаббаровой. Начала спрашивать у неё: «А если я сама смотрела на свой народ сверху вниз, что это значит?» Мне подробно объяснили про внутренний колониализм, которым большинство заражены, откуда он берётся. Российская культура крайне мононациональна — и литература, и кино, и музыка. Отсюда желание откреститься от своей нерусскости, мысли, что я как будто виновата в своей этничности. А люди вокруг это только подтверждали, сознательно или нет. Например, относились ко мне пренебрежительно или не обращали внимания или называли меня узкоглазой, понаехавшей, китаёзой.
— Ты поняла, что ты не виновата в том, что ты тувинка?
— Меня как будто кто-то треснул по голове, и пазлы начали сходиться. Я начала изучать историю Тувы, узнала, что чаще всего она описана однобоко и с выгодной для России стороны. Мне стало сильно проще понимать, что со мной происходило всё это время, почему во мне было так много борьбы с самой собой, почему столько тяжёлых чувств при мыслях о родине. Процесс моей внутренней деколонизации проходил интенсивно и легко: он лёг на благодатную почву. Я к этому моменту несколько лет была фемактивисткой и работала со своей внутренней мизогинией и гомофобией. Поэтому у меня уже был опыт выдавливания из себя разной ксенофобии.
— Всем ли нужно работать с внутренним шовинизмом или есть люди свободные от этого?
— Русскоязычное пространство кодирует ксенофобные, имперские установки веками. Поэтому любой человек, выросший в этом пространстве, носитель этого вируса, даже нерусские. Некоторые из нас точно также репроизводили те же паттерны насилия, но, например, к мигрантам, называя их нелегалами. Вообще, нелегальное нахождение в стране — это преступление, и целая куча людей называет других преступниками. Сейчас я замечаю, как много отторжения вызывает любая деколониальная повестка, которая выходит в массы.
— Ты увидела это на примере реакции на твой критический пост про одну из песен Noize MC, исполненную на его концерте?
1 октября Noize MC (Иван Алексеев) исполнил на концерте в Берлине сатирическую песню «Девочка-скинхед». Героиню песни, принадлежащую к скинхедам, зовут Зульфия. Данхаяа была на концерте и раскритиковала певца за исполнение этой песни. По её мнению, этот текст смещает фокус с проблемы скинхед-движения в России. Потому что осуждение происходит через высмеивание человека, который является главным объектом насилия и снимает ответственность с изначальных и главных субъектов этого насилия — ЛБ.
— Да, эта песня из разряда — вот есть патриархат, но мы будем его высмеивать через женщину-мизогинку. Да, такие женщины есть, но это следствие патриархата. Это подменённая причинно-следственная связь. Исполнять такую песню в 2023 году как-то не окей. Мне не стыдно, что я подняла такую тему, и случился скандал. Меня поразил масштаб негативной реакции на моё мнение. Но было и много комментариев с поддержкой. Люди писали, что готовы слушать в этом вопросе тех, кого это напрямую касается, кого стигматизируют даже через песню. У этого скандала был хороший для нас итог, Noize MC отреагировал на него — пусть и негативно, это говорит о том, что голоса деколониальных активистов становятся более слышимыми.
Спустя пять дней после скандала Иван на своей странице в Instagram опубликовал архивное видео с антифашистского фестивале в Дубне, где он выступал. Алексеев вспомнил, как после концерта он возвращался в Москву на электричке с другими музыкантами, в вагон с криками «Зиг хайль» ворвались 15 человек и избили их. Он также отметил, что песня «Девочка-скинхед» «высмеивала ультраправых в доступной им манере». При этом он не ответил напрямую на другие аргументы Данхайи. В заключении он написал: «скатертью дорога тем, кто снова что-то не так понял».
— Многие поддерживали в комментариях тебя, но складывается впечатление, что даже у либеральной прогрессивной части общества, которая могла бы сотрудничать с деколониальными активистами, вы вызываете раздражение? Ты это ощущаешь?
— Да, не всем нравится, что деколониальные активисты звучат громче. И это естественно, я примерно представляю, что могло происходить в первую волну суфражисток, когда они боролись за права женщин. Наверняка было много женщин, которые говорили, что активистки гонят пургу. И волн хейта против людей, которые занимаются деколониальной повесткой, будет ещё много и более масштабных.
— Почему?
— У меня есть гипотеза, почему люди отторгают всю деколониальную повестку. Это люди с привилегиями (системное преимущество, получаемое индивидом (группой, сословием и так далее) в силу его принадлежности к той или иной доминирующей социальной группе и дающее ему непропорционально большой, по сравнению с маргинализованными индивидами, доступ к материальным ресурсам и институциональной власти — ЛБ), которые понимают, что другой человек мог бы этого добиться, будь он в таких же условиях, как и ты. Но большинство людей не в таких же условиях, как и ты, поэтому отчасти тебе удалось добиться этого успеха, потому что меньше конкуренции. И если мы это расширим на масштаб страны, то те люди, которые в целом осознают, что большая часть бюджета строится на выкачивании ресурсов из регионов, они понимают, что не будь этих регионов — им будет тяжело. И их позиция тоже пошатнется. Им подсознательно страшно, что если они согласятся с деколониальной повесткой, то тогда все регионы тут же соберут манатки и свалят из России. И Россия останется нищей. Хотя на самом деле, если они признают, что колонизация была, и очень жестокая, что расизм в России есть, что «чурка» говорить нельзя, что регионы в рамках Конституции имеют право на самоопределение, то всем станет только лучше.
— При этом есть ощущение, что коренные люди более закрытые, что они готовы реже говорить на какие-то болезненные темы вроде бедности, домашнего насилия и так далее.
— Такой феномен есть, он абсолютно обоснован и мне как тувинке понятен. Это показывает то, что большинство медиаматериалов, которые публикуют, нас маргинализируют, стигматизируют и экзотизируют. Из-за этого возникает нежелание о себе говорить, потому что ты что-то скажешь, и опять будут материалы, где всё переврут. Большинство тех, кто молчит, не хотят испортить репутацию своему народу, потому что твою республику и так считают убийцами, дикарями, варварами. Сейчас ты ещё расскажешь про домашнее насилие и выроешь могилу последней репутации, которая осталась. Это показывает боль от отсутствия нормальной репрезентации нас.
«Мы должны обсуждать своё прошлое»
— Чем ты сейчас занимаешься в Берлине после переезда?
— Я волонтёрка антивоенных инициатив, которые помогают людям из национальных республик (воюющим в Украине — ЛБ) разорвать контракт и вернуться домой. Мы ведём статистику погибших. Проводим консультации, особенно много их было после начала мобилизации. Моё главное дело сейчас — это подкаст. Я также пишу роман про девочку из Тувы, уехавшую в Москву. Это не биография, но основан он, конечно, на моём опыте. Он про путь к себе, который я тоже прошла. Один из результатов — я больше не Дана, как меня называли много лет, а Данхаяа, это значит, что я с любовью и благодарностью принимаю свою тувинскость и хочу нести её без прошлых сложных чувств, спокойно и радостно, даже на уровне имени.
— Расскажи, как появился твой подкаст «говорит республика_»?
— В школе историю Тувы мы изучали достаточно номинально. Штампы о «дружбе народов», «взаимном положительном влиянии русского и тувинского сотрудничества», «долгожданном принятии в семью советских народов» и буквально пара скупых предложений о «перегибах на местах». Я не нашла объективного текста о том, когда началась и как проходила русская колонизация Тувы. Поэтому собрала несколько десятков научных источников и написала такой материал сама. В том, что была именно колонизация, сомневаться не приходится. При этом нам с детства рассказывают о том, как создавалось российское государство, о происхождении русичей, вятичей и так далее, но практически ничего о том, какие развитые цивилизации были у нас самих, у каждого нашего народа, как мы образовались. По этой причине я создала подкаст «говорит республика_». Он о шести азиатских национальных республиках России: Калмыкии, Бурятии, Туве, Саха (Якутии), Хакасии и Алтае. Мы говорим о себе и наших народах, чтобы коренные люди услышали свою историю и историю других республик. Важно и то, чтобы люди за рубежом знали, что Россия неоднородная, и забыли нарратив о поголовно воюющих жестоких нерусских варварах.
— Эта тема, связанная с большим количеством страхов и опасений у людей. Гости боятся приходить на подкаст из-за этой стигмы на разговоры об альтернативной общепринятой истории республик и о намёках о том, что независимость от России возможна и даже желанна?
— Я всё чаще встречаю разговоры о независимости Тувы и других национальных республик в интернете, они сейчас на слуху. Даже среди тувинцев, которые остаются в республике. Я буду рада, если они будут подниматься чаще, потому что для меня это разговоры о политическом воображении, его нельзя ограничивать, а также о гражданской сознательности: взять на себя такую ответственность. Мы также должны обсуждать своё прошлое, о котором мы не всегда достаточно хорошо знаем. В первом сезоне в каждый эпизод мне нужно было найти экспертов и эксперток и отобрать личные истории. Часто их было мало или вообще ничего. Иногда люди находились чудом. Говорить про национальную историю соглашались не все, например, мне было очень тяжело найти человека, который расскажет не про мейнстримную историю Тувы, особенно про репрессии, про которые в учебнике написано одно предложение. В России сейчас есть лёгкая истерия, и этот страх я вполне понимаю, по поводу того, как бы не вписаться в какую-то активность, которая может выйти боком. И, к сожалению, к этим активностям уже относится всё, что касается нашей национальной идентичности. Это треш, что говорить про историю теперь опасно. На участие в промежуточном сезоне подкаста люди соглашались гораздо легче, потому что это просто разговор вокруг опыта эмиграции, без «опасных» тем.
— Расскажи про промежуточный сезон подкаста. Чем он отличается от вышедшего первого?
— Первый сезон «говорит республика_» — это просветительская информация, и мне кажется логичным, что после ознакомительного первого сезона идёт более углубленный второй сезон. Я понимала, что подготовка к нему займёт много времени и сил. А я очень устала уже к моменту окончания первого сезона и понимала, что хочу немного отдохнуть. И чтобы между этими двумя точками не было большого промежутка тишины, я подумала, что буду делать мамблкор: просто созваниваюсь с человеком, общаюсь и, собственно, всё. Никакой там аналитики, выводов и всего остального. Поэтому все эти болталки вышли под флагом промежуточного сезона. При этом людям интересно слушать такие разговоры. По своему окружению в Туве знаю, что вокруг эмиграции много стигмы и страха, что это слишком сложно, страшно, требует огромного количества денег и того не стоит. Короче, очень много самых разных представлений, которые хорошо вписываются в выражение «у страха глаза велики». Я подумала, ну окей, пусть ребята из национальных республик, которые уже эмигрировали, расскажут немного про свой опыт. Чтобы как-то регуманизировать и эту тему тоже. Коренные люди из азиатских республик в России сталкиваются с большим числом препятствий и могут чаще бояться менять жизнь. А сегодня в условиях войны эмиграция для кого-то может быть вообще единственным способом спастись.
— Я слышала в одном из выпусков первого сезона классную мысль, что самые деколонизированные люди в национальных республиках — те, кто живут в деревнях. Я подтверждаю, в Бурятии часто так и есть: и язык, и традиции сохранены замечательно. У тебя был опыт того, чтобы объяснить этим людям важность того, о чём ты рассказываешь? Им как будто эти проблемы и не знакомы.
— Мне хочется, чтобы подкаст в первую очередь вызывал у людей интерес и тёплые чувства. Моя бабушка после первого эпизода позвонила, было слышно, что она плачет, потому что её поразило, через что, оказывается, прошли калмыки, она об этом не знала. И потом она слушала остальные эпизоды, чтобы узнать о других, потому что поняла, что практически ничего о народах не знает. Это классно, потому что мне не хочется «продавать» слушателям подкаст. Мне приходится его «продавать» журналистам, медиа, которые не работают с деколониальной повесткой. Вот им мне реально приходится объяснять, почему это важно и нужно. А людям из республик, как правило, объяснять ничего не нужно. Они просто включают и слушают. Был даже такой случай, что мой родственник слушал подкаст и постоянно говорил мне: «супер, интересно», а он ярый путинист. И когда вышел последний алтайский эпизод, он мне позвонил и говорит: «Данхаяа, у меня закрадывались сомнения, но я всё-таки думаю, что прав, это что антироссийский подкаст?» Подкаст, конечно, не антироссийский, он вообще не про Россию, но меня обрадовало, что он подумал об этом только к концу первого сезона. Я довольна, что он всё послушал, впитал.
— Это в какой-то степени антипропаганда? Потому что в самих национальных республиках (я сужу по моей Бурятии) власти всё время продвигают историю о том, как мы бедны, зависим от дотаций, как главы с трудом выбивают в Кремле новые школы и детские сады, что нужно быть благодарным Москве за это. Мне кажется, что такое культивирование беспомощности один из серьёзных способов не давать людям задумываться вообще о своей идентичности, богатстве своей земли, культуры и деколонизироваться.
— Такой нарратив точно есть, я сама неоднократно это слышала: «Да, мы не очень хорошо живём, но если мы отделимся, то помрём, потому что у нас ничего нет. Хотя бы так, у нас есть социалки, тот же материнский капитал». Это очень грустный момент, который показывает, что как будто потеряна вера в себя, в собственные силы, это плохая тенденция. Это продвигают местные власти, но и условные «простые» люди об этом говорят.
— Ещё немного моего опыта. Я часто слышала даже от коренных людей из национальных республик, что тувинцев надо опасаться, что они носят с собой ножи и тому подобное. Во времена моего студенчества наши парни-буряты считали, что если бурятка встречается с тувинцем, то её надо «спасать». Какие-то беседы проводили с девочками и так далее. Ты замечала это? Есть ощущение, что тувинцы самые маргинализированные в обществе среди всех азиатов России?
— Хорошо, что ты об этом говоришь, потому что многие склонны это отрицать и говорить, что такой стигмы нет. Я встречаю такие нарративы, что тувинцы такие-сякие от разных народов. Я хотела бы сказать, что на месте тувинцев мог быть кто угодно, но нет. Мы присоединились к СССР позже всех, и мы среди наших азиатских народов больше всего сохранили элементы национальной идентичности: язык и культуру. К чему это приводит? У нас в Туве немало людей, хотя их процент с каждым годом становится меньше, кто не очень хорошо или вообще не говорит по-русски. И вот мальчишки, кто всю жизнь живут в Туве, прекрасно читают, пишут стихи на тувинском, и после школы, если не поступают, попадают в армию. После своей тепличной среды оказываются на передовой полосе российского ксенофобского общества. У наших тувинских ребят чаще всего услышишь акцент, они не всегда могут красиво себя защитить в словесной перепалке, потому что не могут чётко и остроумно ответить по-русски, чтобы от них отстали, им просто не нужен был этот вокабуляр. И эта эскалация часто доходит до физического насилия. Происходит то, что и так маргинализированная группа маргинализируется ещё больше, тебя воспринимают как собаку, которая ответить не может. И люди уже выезжают из республики с настроем, что там надо защищаться любой ценой.
— Но сейчас появляется какая-то солидарность между коренными народами или это разделение остаётся?
— Солидаризация усилилась, есть такой паблик «Азиаты России», который помогает этому. Но вся ситуация со вторжением в Украину как будто чётко подсветила те разговоры, что раньше не находили поддержки. Например, жалобы людей на расизм и шовинизм всегда газлайтились. А после начала войны мы все чётко увидели, кого пропаганда рисует лицами этой войны — «диких» азиатов, что, конечно, в корне неверно. И об этом тоже важно говорить. Мне хочется верить, что и мой подкаст работает на солидаризацию, потому что у нас общего гораздо больше, чем нам кажется. А то, что разное — могло бы быть нам полезно. Например, узнав историю калмыков и бурят, я поняла, что потерять язык — очень легко. И происходит это быстро, судя по примерам. Какое же огромное достижение, что мы сохранили тувинский язык и говорим на нём. Я думаю, что мы даже до конца не осознаём потенциал пользы от объединения.
— Про это будет второй сезон подкаста, к которому ты готовишься?
— Изменится формат, если в первом сезоне каждый эпизод был посвящён одной республике, то во втором — одной теме. Она будет раскрываться на примере всех шести республик. Эти темы: язык, экология, земля, память, политика, экономика. Мне хочется сделать эпизоды, которые объясняли и показывали бы системные вещи в республиках, где они есть, и отличие ситуаций от региона к региону. Эти темы считаются сложными, а они должны стать обычными, бытовыми, теми, что люди обсуждают на кухне, на улице максимально безопасно. Это тоже часть деколонизации сознания, когда ты понимаешь, что жизнь на твоей земле зависит в первую очередь от тебя самого.